фото показано с : theuk.one

В Латвии их привлекала близость Родины, русская среда и схожая ментальность. На официальном уровне молодое государство практически не поддерживало русских эмигрантов, но относилось с сочувствием к тем, кто не был оголтелым русским шовинистом, адептом «великой и неделимой». Советская Россия одной из первых признала статус независимой Латвии де-юре. Страны Западной Европы, в особенности — Франция, признавать молодую республику не спешили. Они надеялись, что единая царская Россия все же будет восстановлена. И рассуждали очень прагматично: европейские державы с конца XIX века и до 1917 года вложили в Российскую империю огромные инвестиции, которые надеялись вернуть. В итоге страны Балтии в Европе де-юре признали лишь в 1921-м, а в США — в 1922-м году. К этому моменту надежды на победу белого движения иссякли. Осенью 1919 года в России наступил перелом в Гражданской войне: Вооруженные силы юга (ВСЮР) под руководством генерал-лейтенанта Антона Деникина потерпели поражение на подступах к Москве. Почти синхронно неудачей завершилась операция «Белый меч» — второй поход на Петроград Северо-западной армии (СЗА) генерала Николая Юденича. Историк Андрей Гусаченко уже много лет исследует тему русской эмиграции в Латвии. В ближайшее время он отправляется за новой информацией в архивы США, где собраны документы по всей «первой волне». В то же время в Латвии разгромили псевдобелую Западную добровольческую армию (ЗДА) полковника Павла Бермондта-Авалова (столетие этого события отмечали 11 ноября 2019 года), который по сути был немецкой марионеткой и не выпустил ни одного снаряда по «ненавистным врагам-большевикам». Из 30 тысяч бойцов Бермондта-Авалова всего 6-8 тысяч были русскими, остальные — немцы. Существует миф о том, что латвийское правительство намеренно не пропускало войска ЗДА на помощь истекающей кровью Северо-Западной армии, но это не так. Бермондту предлагали и даже приказывали идти на соединение с армией Юденича, на что у него имелось множество отговорок, с помощью которых он оттягивал перевод своей армии на Петроградский фронт. В отличие от Бермондта, светлейший князь ротмистр Анатолий Ливен, командовавший русскими белыми формированиями в Латвии, не замедлил прийти на помощь армии Юденича в июле 1919 года. Если бы осенью к 20 тысячам штыков и сабель Юденича добавились еще 6-8 тысяч солдат Бермондта, это могло бы сыграть решающую роль. В итоге проиграли все. Разгромленную армию Юденича интернировали в Эстонии. Тысячи солдат и беженцев были размещены в ужасных, антисанитарных условиях — зимой, зачастую в заброшенных, неотапливаемых заводских помещениях, а иногда и вовсе под открытым небом, без медицинской помощи. Эпидемия тифа выкосила от восьми до двенадцати тысяч человек. Выжившие положили начало потоку эмиграции в Западную Европу через Балтию. От крестьян до дворян Волны эмиграции из России напрямую зависели от хода Гражданской войны. Самые мощные потоки синхронизировались с поражениями белых армий. В случае Балтии, в первую очередь, армии Юденича. Мирный договор 1920 года между независимой Латвией и Советской Россией о репатриации беженцев открыл возможности для приезда даже тех, кто имел к балтийскому региону весьма косвенное отношение. Тот же договор определял положение оптантов — жителей бывших Остзейских губерний, у которых был выбор: взять латвийское гражданство или стать гражданином Советской России. Были и нелегальные эмигранты, которые стремились покинуть «коммунистический рай» во что бы то ни стало. Граница охранялась слабо, случаи подкупа пограничников и использования поддельных документов были не редкостью. Среди эмигрантов было немало военных, но гражданских беженцев все же больше. Вместе с армией Юденича на территории Эстонии оказалось 50-60 тысяч «северозападников» (не только солдат, но и людей на довольствии армии), а также многотысячные толпы беженцев из Псковской и Петроградской губерний. Правда, в 1920 году около 20 тысяч человек вернулись в Россию. Вопреки утверждениям советской пропаганды о «буржуях, аристократах и золотопогонниках», социальная палитра эмиграции была очень пестрой: от вчерашних крестьян, мещан и сельского духовенства до профессуры, политиков и потомственных дворян-офицеров. В число «русских» эмигрантов попали также евреи, обрусевшие немцы, малороссы, представители кавказских национальностей и многие другие. Пик эмиграции (а также репатриации и оптации) пришелся на начало 1920-х годов и постепенно иссяк к концу десятилетия. Разные источники оценивают количество межвоенных русских переселенцев в Латвию от 20 до 30 тысяч человек. Это 10-15% от всего русскоязычного населения [Латвии], которое в начале 1920-х годов оценивалось в 125 тысяч человек, а к середине 1930-х выросло до 210 тысяч. Точнее определить численность русской эмиграции в Латвии невозможно: со временем часть людей уехала в другие страны, многие растворились, приняв латвийское гражданство. Чужие среди чужих Если говорить образно, то в начале 1920-х годов Латвия для россиян стала чем-то вроде постоялого двора: здесь они собирались жить до тех пор, пока не появится шанс вернуться на родину. В скором крахе большевизма они почти не сомневались, но со временем суровая действительность расставила точки над i. Долгожданное падение советской власти понемногу стало отходить в область сладких, но несбыточных мечтаний. Приходилось обустраиваться на месте — в независимом государстве, каким бы эфемерным в начале 1920-x оно не казалось. Балтийскую эмиграцию условно можно поделить на две части. Первая — те, у кого и раньше была связь с этой территорией: родственники, кто-то тут служил чиновником по распределению, кто-то находился на военной службе, кто-то имел недвижимость или работал в промышленном секторе. Вторая и немалая — эмигранты, которые оказались у Балтийского моря совершенно случайно. Аристократов среди беженцев, обосновавшихся в Латвии, в процентном отношении оказалось немного. Самой организованной группой русской эмиграции были военные. Среди вчерашних белогвардейцев было немало офицеров консервативного, монархического толка. Они скептически относились к существованию независимой Латвии. И, конечно, они были недовольны своим положением в Латвийской республике: за три года из элиты политической нации Российской империи они превратились в изгнанников, остались практически без средств к существованию и находились на птичьих правах в стране, которая «предательским образом откололась от великой и неделимой империи». По условиям мирного договора с Советской Россией, эмигранты в Латвии не имели права открыто заниматься антибольшевистской деятельностью. Правительству молодого латвийского государства меньше всего хотелось ссориться с Советской Россией — особенно из-за консервативных, зачастую нелояльных Латвии белых офицеров. После пяти лет войн в Латвии, наконец, наступил мир. Благоустройство независимого государства стало логичным приоритетом, и попытки эмигрантов организовать антибольшевистское движение демонстративно пресекались. Поэтому самые активные борцы с советской властью уходили в подполье. В политических кругах у эмигрантов тоже хватало недругов. В сейме были сильны позиции социал-демократов, многие из которых в свое время участвовали в революционном движении в Российской империи. В белой эмиграции, особенно в консервативных военных, они видели своих давних врагов — контрреволюционеров; тех, кто репрессировал их в 1905-1907 годах. Соцдемов буквально трясло от одного упоминания о подпольной антисоветской деятельности вчерашних белых офицеров. А таких сообщений хватало. Советское полпредство, не скупясь, раздувало любую информацию, а то и дезинформацию про «русских монархистов», в число которых записывали всех антибольшевиков. Притом что на самом деле монархического реванша хотели далеко не все. Часть белогвардейцев задержалась в Латвии ненадолго. Многие отправились в традиционные центры русской эмиграции: аристократия, предприниматели, чиновники, офицерство — в Париж и Германию, Русская армия генерал-лейтенанта Петра Врангеля — на Балканы. В Праге под протекцией президента Томаша Масарика была организована «Русская акция», которая позволила столице Чехословакии стать академической Меккой русской эмиграции. Очень либеральный закон о натурализации В 1919-м году получить гражданство Латвии можно было без особых проблем. Согласно закону о подданстве, на латвийское гражданство имели право претендовать все бывшие подданные Российской империи, проживавшие в пределах Латвии до начала Первой мировой войны и не перешедшие в иное подданство до провозглашения этого закона. У такого либерализма был весьма прагматичный повод. На подступах к Риге стояла Западная добровольческая армия, Латгалия находилась под большевиками, и молодому государству было жизненно необходимо укрепить собственную армию, в том числе и за счет новых граждан. Международное юридическое положение Латвии оставалось нестабильным. Внимание мирового сообщества было приковано к полям сражений Гражданской войны в России, где на тот момент ситуация складывалась в пользу белого движения. Казалось, что крах советской власти — вопрос ближайших недель, поэтому признавать новообразованные государства для Антанты было нецелесообразно. Зачем из-за каких-то «балтийских государств» ссориться с белыми, то есть с будущим правительством России? В Британском архиве сохранились заявления русских общественных организаций, адресованные британской миссии в Латвии. Среди них — любопытное письмо некоего господина Байера, руководителя организации «Самопомощь», взявшейся представлять русскую общественность как минимум Риги. Байер именует себя статским советником (это в 1919-м году!) и выражает беспокойство по поводу Закона о подданстве (представление о котором он черпает исключительно из слухов): мол, в связи с боевыми действиями и мобилизацией русские беженцы обязаны принять латвийское гражданство или покинуть страну. В случае принятия латвийского гражданства им придется отказаться от российского, что будет предательством по отношению к родине и повлечет последствия в будущей, небольшевистской России. Господин Байер просил британскую миссию помешать развитию такого сценария, отмечая, что де-юре Латвийская Республика — государство непризнанное. И неизвестно, насколько правомерен сам факт принятия подобного закона, с которым надо бы повременить до свержения большевиков в России, чтобы не смущать русских эмигрантов. При этом в заявлениях, опубликованных в русской периодике той поры, тот же Байер пел дифирамбы храбрости латышских добровольцев, ставших грудью на защиту независимости Латвии и даже ставил их в пример слабо организованной русской общественности. Уже в 1920-м году порядок получения гражданства усложнили. Во время бурных дискуссий звучало даже предложение принудительно высылать эмигрантов. Этого не произошло, зато был увеличен ценз проживания и введены другие меры, усложняющие получение гражданства. Весной 1927-го года приняли поправки к Закону о подданстве: на гражданство мог претендовать человек, пять лет непрерывно проживший на территории Латвии, за исключением периода Первой мировой войны. Конечно, претендента проверяли на предмет судимости и политической благонадежности, а также не служил ли он во враждебных войсках и не уклонялся ли от службы в Латвийских вооруженных формированиях во время борьбы за независимость. Это был один из самых либеральных законов о натурализации в Европе. Еще либеральнее оказалась лишь Эстония, которая дала право на получение гражданства всем постоянно проживавшим на территории Республики до 24 февраля 1918 года. Кроме того, в регионах со значительной концентрацией русского населения Эстонии русский язык стал государственным. В Латвии тоже были попытки введения подобных привилегий, но через сейм они не прошли. На чемоданах, с Нансеновским паспортом Необходимым условием вступления Латвии в Лигу Наций осенью 1921 года стало создание государственной «Консультативной комиссии по делам эмигрантов». Она должна была разработать рекомендации по улучшению юридического статуса эмигрантов и решения их проблем. В конце того же года декрет РСФСР лишил эмигрантов российского гражданства. Они стали апатридами: людьми без определенного гражданства и социально-правовой защиты. Проблема оказалась настолько явной, что для ее решения в 1922-м году Лига Наций приняла решение о выдаче особого документа — Нансеновского паспорта (назван в честь комиссара Фритьофа Нансена): удостоверения личности, которое давало право на получение вида на жительство, легальное трудоустройство, правовую и социальную защиту. К концу 1920-х надежда на «весенний поход» Антанты в СССР практически иссякла. Большевистский режим оказался неожиданно стабильным, и эмигранты встали перед выбором: принять гражданство Латвии или жить в статусе обладателей «нансенского паспорта». В изгнании уже подрастало молодое поколение, которому нужно было дать образование, обеспечить стабильное правовое положение и поставить на ноги. В итоге значительная часть эмигрантов подала заявки на гражданство. Из примерно 10 тысяч заявок удовлетворили около «на чемоданах». Даже в 1930-х годах новые эмигранты, в отличие от коренного русского населения, не рассматривали себя в качестве нацменьшинств. В то же время молодежь постепенно интегрировались в местное общество — сказывались служба в Латвийский армии, учеба в университете, браки с представителями коренного населения. Интересно, что если в странах Западной Европы старшее поколение эмигрантов опасалось ассимиляции молодежи (они это называли «денационализацией»), то в странах-лимитрофах (входивших раньше в Российскую империю) они такой угрозы не ощущали. Свободное применение русского языка, близость, пусть и советской, но России, широкий выбор русских общественных и культурных проявлений, русскоязычное общество, свободная издательская деятельность на русском создавали плодотворную почву для сохранения национальной идентичности. Идеология: без четкой программы Распространенное представление о типичном русском эмигранте — довольно комичный образ офицера-монархиста (возможно, черносотенца), который при виде латвийского флага цедит сквозь зубы: «Погодите, будет и на нашей улице праздник… Восстановим монархию, тогда попляшете!». На самом же деле таких «упертых» было немного. Монархизм в изгнании был скорее ностальгией по величию империи, чем ярко выраженным желанием усадить на трон царя и насильно вернуть Латвию под крылья двуглавого орла. Несмотря на недовольство некоторыми бытовыми и правовыми нюансами, эмигранты ценили то, что находились в почти естественной среде и безопасности. Тем не менее ненависть к большевикам передалась выросшей на чужбине молодежи. Эмоции подогревали многочисленные издания правого толка. Эмигрантские писатели изображали дореволюционную Россию как утраченный Эдем, что усиливало ностальгию молодежи по «родине предков» и ненависть к ее поработителям. Лагерь монархистов в эмиграции тоже раскололся. Одни, особенно военные, считали, что трон должен занять Великий князь Николай Николаевич (дядя Николая II) — как старший по возрасту и наиболее респектабельный в династии. Сам Великий князь притязаний на трон не высказывал — он считал, что вопрос о будущей форме правления в России может решаться только «русским народом на родной земле». В 1924 году Великий князь, двоюродный брат Николая II Кирилл Владимирович провозгласил себя Императором Всероссийским. Тем не менее, большая часть белого движения занимала позиции «непредрешенства»: мы воюем с большевиками до победного конца, а потом созываем Всероссийское Учредительное собрание, которое выберет форму правления государством. Подобное отсутствие четкой программы и стало одной из причин поражения белого движения. Непредрешенство крестьянину не объяснишь. Он спросит: «Хорошо, я пойду воевать, но что потом будет с землей?» В ответ: «Это решит Учредительное собрание». Гораздо проще понять красных: «Земля — крестьянам, заводы — рабочим». К тому же белое движение выступало за сохранение частной собственности, а это означало возвращение земли ее законным владельцам — помещикам. Бывшие помещики участников «черного передела» гладить по головке не собирались, что враждебно настраивало крестьянство по отношению к белому движению. Разочаровавшись в красных и белых, часть крестьян ушла в лес и примкнула к «зеленым», которые были ближе всего к эсеровской идеологии. Еще одна причина поражения белых — консервативная установка на «единую и неделимую империю». Национальные окраины отказывались поддерживать белых, не добившись от них гарантий признания суверенитета новообразованных государств. Большевики же шли на любые уступки, безо всяких принципов — лишь бы победить, а там разберемся. источник »

71 +