фото показано с : pulse-uk.org.uk

23 и 25 ноября в Лондоне пройдут творческие встречи Екатерины Марголис, писательницы, художника, иллюстратора. Катя - автор книги «Следы на воде», книги о любви и боли, текст которой включает в себя цитаты и переводы и соседствует с живописью, графикой и фотографией. Эта книга, выпущенная Издательством Ивана Лимбаха, победила в номинации «Приз читательских симпатий» премии «НОС-2015».

Екатерина много лет живет в Венеции, а лето проводит на хуторе в Латвии, растит четырех дочек — двух родных, двух приемных. Давно и активно занимается благотворительностью - в частности, помогает фонду «Подари жизнь».

На вечере 25 ноября в Доме Клементи Катя будет говорить об Acqua Alta. Небывало высокий уровень воды в Венеции в прошлом месяце заставил задуматься не только о метеорологии, но и о культуре. Причем не только с точки зрения удобства жизни, сохранения памятников и ущерба уникальному городу, но и с точки зрения самого явления «высокой воды» как сложной культурной метафоры. Речь пойдет о феноменологии и символизме высокой воды, о поэзии и живописи, о Бродском и Тинторетто, о библейских коннотациях, культуре 60-х, об апокалиптическом и циклическом восприятии времени, о повседневности и венецианском менталитете.

«Екатерина Марголис — представитель самых что ни на есть сливок московского интеллигентного общества: прадедушка — философ Густав Шпет, родители — из диссидентского круга университетских преподавателей, тетка — балерина Екатерина Максимова, дальний дядя — Борис Пастернак, бывший муж — поэт Бахыт Кенжеев, друг и многолетний корреспондент — академик Андрей Зализняк…»
Литературный критик Галина Юзефович

- Два слова о детстве. Вы были частью прекрасной семьи, клана, вас окружало множество замечательных, интересных, известных людей. Это скорее благо или скорее зло - в том смысле, что все время «приходится соответствовать»?

- Безусловное благо. Во-первых, задает стандарты и оси координат. А во-вторых, создает связи между людьми и временами. Помню, мое детское воображение поразила идея Комы Иванова (Вячеслава Всеволодовича), что некоторые поселения индейские воспроизводят структуру мозга (правое полушарие и левое, между ними основная деревенская дорога – он писал об этом в своей книге «Чет и нечет»). Так вот теперь я думаю, что большая семья, клан, разные поколения имеют прямое отношение не только к росту души, но и к мозгам. Развитие мозга , как известно, определяется не размером и количеством загруженного туда, а главным образом – развитием связей. Чем больше этих разных сопряжений и странных сближений изначально, тем больше ты готов к расширению мира. Тем меньше покидает тебя детское изумление богатством человеческой внутренней жизни и внешних событий и явлений. Тем больше тебе хочется исследовать мир, а пути могут быть разные – от академических до творческих.

- Вам важно было в детстве общение с этими старшими, значительными людьми? Были у вас кумиры?

- Я всегда ощущала себя попавшей мимо своего поколения. Огромную роль для меня играли бабушка и ее мир, который она в самых мелочах несла ежедневно. Наш прадед, философ Густав Шпет, его ближний и дальний круг: Качалов, Балтрушайтис, Волошин, Белый... Эти люди незримо и очень даже зримо (в виде писем, предметов, книг) населяли мир нашего детства. Для бабушки в этом не было никакого пафоса или name dropping. Это было продолжением ее собственного детства. Как перешитая из бинтов Первой мировой шапочка, которую носили все младенцы нашей семьи вплоть до моих детей. Когда я думаю о бабушке, на языке само появляется выражение «на живую нить». Бабушка дожила почти до 101 года и сама всегда оставалась легким, живым и очень детским человеком. В 90 с чем-то лет не могла пройти мимо качелей, не покачавшись, или мимо ледяной дорожки, не разбежавшись и не проехавшись...

Перечислить всех замечательных людей, которые по-прежнему, как горные пики, задают точку отсчета, невозможно. Мне невероятно повезло. Учителем стал даже просто пейзаж за окном. Я росла на даче Пастернака в Переделкино, и «поле в снегу и погост» были частью моего первого визуального опыта задолго до того, как я прочла эти строки.

- Когда вы покинули Россию? Вы ведь уехали в Австралию с маленькой дочерью совсем молодой, в начале 90-х? А потом сразу в Италию? Как это было?

- Я стажировалась в Италии, получила правительственную стипендию на аспирантуру в Австралии (занималась терминами родства в аборигенских языках), выиграла в лотерею green card, поехала в Америку, потом снова вернулась в Россию на несколько лет, потом опять в Италию. Но я никогда не покидала Россию в смысле эмиграции. Не было точки принятия решения. В моем детстве было понятно, что никого из нас никогда за границу не выпустят. Эпоха застала нас врасплох. Мир неожиданно изменился. Но эта эпоха пришлась на мою юность. И открытый мир стал ее частью. Поэтому мне и по сей день не близка эмигрантская vs патриотическая риторика. Я не вижу и не чувствую этого пафоса и трагической дилеммы. Более того, я просто знаю, что вся эта эмигрантская дихотомия - ложь. Уехал - закрыл дверь, уши и глаза? Это выбор совести, а вовсе не географии.

Наша эпоха знаменательна не только тем, что не работают привычные структуры, что сминаются журналистика, образование, наука, а тем, что смещаются внутренние понятия о доверии и чести даже среди коллег и единомышленников. И то, что вчера еще было элементарной порядочностью, сегодня воспринимается как подвиг. Но это не российская особенность. Увы, тут мы быстро вписались в послевоенную общеевропейскую тенденцию: позволять себе уставать, любить собственный комфорт, не быть способным рискнуть не жизнью или благосостоянием, а просто удобством, не отдать не последнюю рубашку, а предпредпоследнюю - просто потому что она твоя, считать заботу о собственных детях чуть ли не самопожертвованием и т.п.

Но наше же время – время, казалось бы, распавшейся прежней вынужденной (тоталитаризмом ли, нищетой или войной) солидарности неожиданно в своем атомизме оказалось прекрасно именно тем, как много может отдельный человек, как много зависит от тебя лично. Заниматься исключительно собой и своей семьей (в России, и в Италии, и где угодно) - всегда будет выбором большинства, но это не отменяет свободы поднять голос выше, протянуть руку дальше, открыть дверь шире. Знакомствами, деньгами, словом, временем. И пусть это капля в море, но это есть. Социальные сети ломают привычные иерархии, связи между людьми становятся гораздо более «горизонтальными» и, соответственно, дела - как раз не виртуальными, как принято жаловаться, а очень даже реальными. И поэтому я лично верю, что при всем черном ужасе и серой безнадежности - пока есть хотя бы интернет - наши дни наполнены свободным внутренним выбором. Именно это демонстрируют нам люди по обе стороны решеток и границ. Наша эпоха благословенна этими, пусть ограниченными, но по сравнению с прошлыми временами удивительными возможностями. Остров же невозможен вовсе не по той причине, которую яростно обсуждает население Фейсбука. Остров невозможен - так, как об этом написал Джон Донн:

No man is an island,
Entire of itself,
Every man is a piece of the continent,
A part of the main.

- Вы пишете, что в Венеции у вас было чувство узнавания детства и переделкинского воздуха. Что связывает такие два разных на первый взгляд места?

- Внутреннее ощущение себя в мире. Какая-то главная правда. Гармония. Когда внутренний ландшафт идеально проецируется на внешний пейзаж. Возвращение к себе, к топографии души. Собственно, тут мы снова обращаемся к тому, о чем я говорила выше: когда структура поселения отражает какую-то мозговую (а в моем случае, наверное, душевную структуру).

- Венеция - это странное сочетание сонного маленького неспешного итальянского городка, где соседи болтают на улице, и страшной, почти невыносимой красоты. Эта красота замечается через много лет? А сонная провинциальность скорее радует или мешает?

- Да, конечно замечается. Много лет в юности я продвигала теорию, что в Венеции жить нельзя, что это святотатство, профанация – привыкнуть, выйти из дома за хлебом и не замереть у какой-то обшарпанной стены или отражения стрельчатого окошка. Когда же волею судьбы я сюда переехала, то оказалось, что не жить в Венеции из-за боязни привычки так же глупо, как не соединять, скажем, жизнь с любимым человеком из боязни быта. Да, какая-то поверхностная романтика уходит, но зато в этой общей жизни открываются такие вещи и глубины, которые редкими встречами просто никак не достичь.

- Венеция для человека извне - это еще и символ красивого умирания, разрушения. Это чувствуется изнутри? Как вообще жить в такой хрупкой красоте? Как вообще сочетать Венецию и повседневность?

- Это особая культурная линия (мне лично, кстати, не очень близкая) в разговоре о Венеции. Ну и разговор о высокой воде, о тонущей Венеции-Атлантиде, о живописном жанре «vanitas» опять-таки смыкается с этой традицией. Я постараюсь и этого коснуться, рассказать в своей лекции в Доме Клементи. А Венеция и повседневность сочетаются прекрасно, я бы сказала, идеально в пастернаковском смысле: свет повседневности.

- Визуальное и вербальное. Вы их соотносите? Противопоставляете? Они друг друга дополняют?

- Это для меня тревожный вопрос. Был и остался. Я много об этом думала и писала. Поэтому позволю себе чуть повториться.
Термин «графика» объединяет изобразительное искусство со словесностью. На пространстве листа близость поэзии и графического искусства – в самом методе. Буква, линия, чередование черного и белого. Свет и тень. Метрика стиха: чередование ударных и безударных. Пятна. Просветы. Ряд черно-белых полюсов: вещь и пустота, присутствие и небытие. Слово и молчание. Часто изображается не только и не столько контур и линия предмета, сколько пространство между предметами (так называемое negative space). Это во многом похоже на жизнь языка. До какой-то степени иконичность присуща и языку, и изображению. Смыслы живут не только в словах, но и в очертаниях букв, и в звучании фонем.

Я, как и многие художники и писатели, много экспериментирую с обликом слов, с иероглифической и графической составляющими. Но все равно трудно найти баланс. Для меня лингвистическая составляющая всего, что я делаю, с одной стороны очень важна, а с другой - мучительна. Язык не столь устойчив, сколь более конвенционален и, соответственно, легче прочитываем. И часто то, что хорошо ложится на язык, мешает выразить что-то следующее, перекрывает ему путь. Возможно, это особенности нашей все-таки вербальной в своей основе иудео-христианской культуры. Как сказал Марк Шагал об изобразительном искусстве и еврейской традиции: «Наш монотеизм куплен дорогой ценой. Во имя его евреям пришлось отказаться от того, чтобы смотреть на природу глазами, а не только душой». Может быть, поэтому для нас, наследников этой культуры, язык эффективнее, нежели непосредственно визуальный опыт: правила восприятия понятнее. Живопись непосредственнее языка, но язык настойчивее и устойчивее. Да и по прямому воздействию визуальный опыт очень краткий.

Сильнее языка только музыка. Она задает все сразу. Весь внутренний контекст для восприятия и все связи. С визуальным, правда, чуть сложнее. Его, как ни странно, легче не заметить, проигнорировать, пройти мимо. Казалось бы, должно быть наоборот. Но зрительное требует больше личного усилия, вовлеченности. Парадоксальным образом особенно это заметно сейчас, когда на смену повседневной вербальной культуре пришла визуальная. Комиксы, реклама, иконки компьютеров и телефонов, логотипы - все это заменило называние. Но вся эта зрительная первобытная иероглифика проникает в сознание легко и без усилия, не ложась ни на какую культурную почву, и тем самым атрофирует привычку к осмысленному зрительному чтению точно так же (если не больше), как к обычному чтению.

- Когда и как вы начали заниматься благотворительностью?

- Тогда не было такого слова. Точнее, оно было в каких-то давних романах, а в ходу его не было вовсе. Наверное, более точное слово «ответственность» – ты же не творишь сам по себе никакого блага (какое благо может быть, если смертельно болен, например, ребенок?), ты отвечаешь на вопрос/вызов/призыв/просьбу – причем это ж внутренний диалог. И репликами в нем могут быть какие-то поступки.

Волонтерство в России стремительно расцвело на обломках свободной эпохи 90-х. Мне это кажется настоящим чудом. Это все появилось из ничего, из горстки людей, просто на наших глазах выросло на, казалось бы, совершенно бесплодном пустыре советских представлений о том, что инвалидов надо держать взаперти и что государство заботится о сиротах. Все как-то очень быстро забыли, что в советское время даже те люди, которые хотели помогать, не могли этого делать, их просто не пускали, травили, преследовали. Даже еще десять лет назад слово «волонтер» было не в ходу.

После гибели о. Александра Меня созданную им первую группу волонтеров в РДКБ возглавил о. Георгий Чистяков. За ним туда пришли мои друзья, моя сестра, а затем и я. Там я познакомилась и подружилась еще с одним удивительным человеком - Галей Чаликовой. Ни одна профессиональная деятельность до этого не позволяла мне объять необъятное, а дружба и работа с Галей Чаликовой исключала возможность его не объять. Галя всему умела находить применение.

Я занималась писанием текстов о детях и переводами (знание языков пригодилось) и просто практической помощью, и все это было неотделимо от творчества – собственного и совместного с детьми - и от собственных детей. Так родились первые проекты и выставки. Так появилось много друзей. Детей и взрослых. Все это стало общей жизнью. Все, что мы делаем, – это жизнь. И жизнь в больничных стенах не есть что-то отдельное. Никто не рождается , чтоб быть пациентами, нет такой касты. И желание было именно соединить наши жизни – в том числе и так, чтобы люди не делились на здоровых и больных. Наверное, слово «куратор» имеет смысл, если вспомнить его происхождение. «Cura» – это забота и лечение. А вот кто кого лечит – это хороший вопрос. Мне чем дальше, тем больше кажется, что больные дети – нас, взрослых и, казалось бы, здоровых.

Фонд «Подари жизнь» помогает детям не только жизненно важными лекарствами, сбором средств на операции и трансплантации - занятие искусством с детьми мы считаем ничуть не менее важным направлением. Наша ответственность перед детьми, не по своей воле попавшими в больничные стены, – дать им максимум не только в области лечения, но и передать им то, без чего мы сами не мыслим своего существования: книги, фильмы, картины – все то, что и называем словом «культура». Для этого мы сами должны ясно осознать, что культура и творчество – это не излишество, не десерт, а хлеб, особенно в трудные минуты. Ежегодно фонд (а теперь есть и его британский филиал - «The Gift of Life») устраивает большие выставки творчества тяжелобольных детей. Эти выставки проходят на ведущих выставочных площадках и в музеях Москвы ( Третьяковская галерея, ГМИИ им. Пушкина, еврейский музей толерантности). Тяжелобольные дети наделены особо острым восприятием окружающего и внутреннего. Выставка – важное событие для всех. Это момент, когда маленький человек перестает быть пациентом, а становится автором. Он говорит со зрителем от первого лица. Через творчество дети обретают цельность (не это ли начало "ис-целения"?), разбитую болезнью. Через творчество они воссоздают образ цельного мира и себя в нем. Не особым умением или усилием, а именно искренностью. Для ребенка творчество неотделимо от жизни. А когда речь идет о тяжелобольных детях, эта неотделимость обретает предельную реальность.

Беседовала Лариса Итина

The Golden Gate of Vikram Seth and its Russian translation
(Екатерина - иллюстратор вышедшего в сентябре русского перевода книги)
23 ноября 19:00, Пушкинский дом. Билеты: 7-10 фунтов.
www.pushkinhouse.org/events/2018/11/23/the-golden-gate

Разговоры в гостиной. Венеция: высокая вода как культурная метафора
25 ноября 17:00, Дом Клементи. Билеты: 7-10 фунтов.
anglorussian.co.uk/event/acqua-alta-venice-high-water-as-a-cultural-metaphor-in-russian/

74 +