Журнальный вариант книги «У войны не женское лицо» Светланы Алексиевич я прочла в ранней молодости и была поражена. Поразил жанр романа, составленного из многих женских исповедей, искренность женщин, с которыми говорила Светлана, очень сдержанная и в то же время полная терпения, уважения и теплоты позиция автора, который выступал как «человек- ухо».  В то же время это была очень таинственная история, об этом не рассказывали ни родители, ни взрослые друзья.

С тех пор я не пропустила ни одной ее книги. Большинство читала уже уехав из России. Пожалуй, последняя, «Время секонд хэнд», оставляла самое страшное, тревожное, безнадежное чувство. Чувство, что мы другие, особенные, в каком-то смысле больные и что долгие годы уйдут, чтоб нам войти в семью свободных народов. Больше того, давая исповедаться и жертвам, и палачам, она подводила к мысли об их противоестественной связи. О том, что они все время находились рядом. Что каждый из нас был соучастником того, что произошло.

Очень трудно было осмыслить логически историю, уловленную в ее книгах. Но было, тем не менее, чувство какой-то последней правды. Я, конечно, мечтала о личной встрече со Светланой. Тем более что и семья свободных европейских народов оказалась не столь уж дружной и прочной.

И вот на прошлой неделе мне повезло дважды слышать Светлану вместе с сотнями англо- и русскоязычных людей: на ее награждении премией Анны Политковской и на инаугурационной лекции в Британской библиотеке. И потом удалось немного поговорить с ней в узком кругу.

Светлана оставляет сильнейшее впечатление удивительной цельности, спокойствия, серьезности, уважительного внимания к собеседнику и миру вокруг, заинтересованной и бесстрашной попытки понять, разобраться. В ней нет никакой звездности. Никакой торопливости.  Никакого цинизма, никакой насмешки. Очень много доброты и света.

И на награждении, и в библиотеке, где было несколько сотен человек, и после, когда она подписывала сотни книг и обменивалась короткими репликами с читателями, и в ресторанчике, где нас было человек десять, мне казалось, что вижу и слышу родного человека. Человека, который узнал, обдумал и пережил много тяжелого и страшного, который не строит иллюзий. Но в то же время не потерял любви.

Лекция  Светланы о красном человеке, собственно, не была вполне лекцией. Скорее это был свободный рассказ, мысли о занимавших ее темах. И мне кажется так важно то, что она сказала, что я из этих ее мыслей и составлю свой рассказ о ней. Это будут цитаты из двух ее выступлений в Лондоне и коротенького фильма «Raw in War», где звучит ее голос. И в этих цитатах все время будет звучать имя Анны Политковской.

Итак, весь материал дальше записан мной за эти два удивительных дня со Светланой Алексиевич.

«И ты приходишь в Союз писателей, а там говорят: «Ну мы им и дали, милиционерам. Вот у одного кровь текла из головы».  И это говорят писатели, хорошие писатели. И глаза блестят… И я как послушала, так подумала: нет, я не хочу быть таким писателем, который радуется человеческой крови».

«Я пишу в одной из книг, что если бы я не знала Достоевского, то не знаю, одолела бы я этот путь. Потому что человек – существо достаточно страшное».

«Белорусское правительство делает вид, что меня нет. Книги не издаются, у меня нет публичных лекций, меня не показывают по телевизору».

«Я когда была в Афганистане на войне, мне говорили: «Ну возьми, попробуй пострелять, это такое ощущение! Вот у нас была тут певица, так она с таким удовольствием стреляла из пулемета». Я себе такого не позволила. Я считала, что это знание мне не нужно. И вот у нас был спор с Прилепиным, и я ему сказала: «Сегодня герой тот, кто не стреляет. А не тот, кто стреляет».

«Вы знаете, я знала Аню, поэтому я здесь. Мы были в Норвегии с ней. Там много в зале было людей, говоривших о войне, о правах человека. Но Аня была отдельно.  Почему? Потому что ее внутренний градус не позволял ей никакого соучастия со злом, происходящим в мире. Согласия с банальностью ужаса.  А каждый из нас нашел нишу, чтоб оправдать это, чтоб не кричать.

Аня была обнаженным нервом. Было ощущение, что в ней что-то дрожит от неприятия нашего молчания. Я просила ее потом : «Аня, в таком градусе невозможно жить. Как ты живешь?» Она ответила: «А побыв 50 раз на войне, ты думаешь, можно быть другой?»

Когда перестройка стала истаивать, мы оказались в мире цинизма. Наши журналисты достаточно цинично пишут в газетах, в интернете, говорят по ТВ . Они так слегка показывают, что знают, в чем они участвуют, но принимают правила игры власти. И все находят себе оправдание, что, дескать, время такое подлое, что надо детей кормить, что надо домики купить. То есть не совсем человеком легко быть.

Я смотрела на Анну и думала: «А вот сидит человек, который не принял этих правил игры. И дорого за это платит. Она ведь на грани тяжелого нервного срыва».

И я снова сказала: «Аня, так можно заболеть, ты на грани срыва». А она: «А ты думаешь, после того, что я видела (а я ведь не обо всем написала), я могу быть другой?»

Я знаю хорошо русскую журналистику. И Анна была единственным человеком, который был честным до конца.  Глядя на нее, можно было сказать: главное, что она сделала в жизни, – это она сделала себя такой.

Такие люди отмаливают наши грехи.

Многие из нас хорошо пишут, говорят, но не идут до конца. Таких людей очень мало. Но я всегда счастлива, когда их встречаю».

 «Я с детства любила быть на улице, слушать людей. Это были в основном женщины.

Мне кажется, что самые главные вещи я узнала там, на улице. И о любви. И о том, как страшен человек. И как он прекрасен.  И поэтому, когда я уже училась в Минске на факультете журналистики, я всегда слышала эти голоса. Конечно, с такой прививкой к правде, к какой-то тайне человеческой жизни, которую знают люди после такой печали, как война, уже трудно было, чтобы тебе хватило банальностей.

И я поняла, что время наше так быстро идет, что один ум не успевает за этим.

В каждом человеке живет какой-то текст. В каждом человеке живет какой-то кусочек тайны. И вот из всего этого можно сделать роман.

У каждого человека есть текст. У одного две-три странички. У другого – две строки. Эти тексты уходят вместе с людьми, когда люди умирают. И мне всегда жалко этих текстов.

Ну и еще одно только остается: любить человека, хоть он часто пугает. Вот это я делаю».

Об истории создания энциклопедии красной утопии и катастрофе рассказа

«Ахматова обещала женщине в тюремной очереди, что сможет об этом рассказать. Но это почти непосильно для искусства. Моя красная утопия, красная энциклопедия: попытка рассказа о катастрофе и катастрофа рассказа.

Идея книги «У войны не женское лицо» возникла как попытка сопротивления милитаризации вокруг, даже в лице собственного отца. Мои родители были сельские учителя, но у нас в доме 80% книг были военными.  Но мы жили в деревне, и это меня спасло: выходя из дома, я слышала рассказы женщин на улице.  После войны прошло 10 или 15 лет, все было еще живо. Женщины говорили о любви и смерти. Рассказ о войне женским голосом дал мне зрение, чтоб перейти от журнализма к литературе. Человек для меня получил подсветку вечным течением жизни, вечным светом, которого я не могла найти в книгах.  И еще: я убедилась, что в человеческой речи больше живой тайны, чем в книгах.

И в то же время: жизнь, которая идет вокруг, трудно схватить словом, оно хватает только верхний слой.  Как долго нужно пробираться в то пространство, когда быт переходит в бытие.

Вот женщина говорит: «Мы ехали на бронетранспортере по костям убитых немцев, и я была рада слышать, как они трещат под колесами». А потом: «А знаешь, как жалко было на войне животных… Особенно лошадей». Насколько человек сложное, запутанное существо! Как уловить это словом?

Я принадлежала уже к поколению после Хрущева, Сталин уже вынесен из мавзолея. А взгляд на войну был еще сталинский. И я обнаружила, когда ездила по стране: мужчины были заложниками военной культуры, а женщины вне этой культуры, они говорили свой текст.  Стало ясно, что это должны быть женские истории. Но тут возникла трудность: иногда женщины рассказывали мужскую войну. А потом говорили: «Послушай, как было на самом деле. Но это нельзя печатать».  И каждый раз я была потрясена.

Простая женщина, лаборантка.  Работала в санпоезде. И она рассказывает:

«У меня было ночное дежурство. Зашла в палату тяжелораненых. Лежит капитан. Врачи предупредили меня перед дежурством, что ночью он умрет. Не дотянет до утра. Спрашиваю его: «Ну как? Чем тебе помочь?» Никогда не забуду… Он вдруг улыбнулся, такая светлая улыбка на измученном лице: «Расстегни халат… Покажи мне свою грудь… Я давно не видел жену…» Мне стало стыдно, я что-то там ему отвечала. Ушла и вернулась через час. Он лежит мертвый. И та улыбка у него на лице…» И рассказывает она это только мне, считая, что то, что надо всем, – оно совсем другое, иначе упаковано. Моя книга сделана из историй, рассказанных по секрету. И женщины, когда книга вышла, сначала сопротивлялись, считали, что они выглядят не как герои. Но была уже перестройка, и само общество убеждало женщин, что именно эта правда нужна.

То есть было двойное состояние красного человека. Он был раздвоенное существо, не знало, что оно такое, каков смысл его жизни. Он себя не понимал. Как его понять?

И тогда я пошла за историей, которая происходила у меня за окном. Вот я приехала в деревню, где мои родители работали учителями.  И мать рассказала мне про ее ученика, что вернулся безумным с афганской войны.  А в это время по телевизору говорили, что наши войска в Афганистане сажают деревья и принимают роды. И я поехала на войну и увидела, как из вчерашних школьников там делают убийц. А комиссар там, генерал Серебряников, мне сказал, что я должна написать книгу, такую как «У войны не женское лицо». А я ответила: «Но война не та». И когда я вышла, то приставленный ко мне полковник тихо сказал: «Вы будьте осторожны, а то в бою застрелят в спину. И не успеете ничего написать».

И в то же время у меня было потрясение: мы жили в клетке, сначала в ГУЛаге, потом в другой клетке, вдали от всего мира… и сохраняли идеализм. Ведь процентов 80 на афганскую войну пошли добровольно. Мне стало понятно, что идея коммунизма не так проста: в ней есть некий восторг, некая справедливость.  Как сказал Милош: «Фашизм – это короткая безвкусная оперетта. А коммунизм – это более сложный пирожок». И мне стало ясно, что надо понизить голос. Говорить о домашнем социализме, о социализме в человеческой душе. И все это на фоне того, как не хочется никому умирать.  Как человеческая кровь на солнце меняет цвет, а потом исчезает в песке. Вот Ахматова говорит: смогу рассказать… А это сложно. Сложно дать сердцевину жизни.

Особенно сложно было писать «Чернобыльскую молитву». Почему я поехала на эту войну? Я вскоре после взрыва ехала по Минску в такси, и вдруг птица, большая птица, бросилась на стекло и погибла. И водитель рассказал, что 20 дней после Чернобыля все время такое происходит. Что безумным возвращаешься со смены.

И я поехала в Чернобыльскую зону. Там уже начался вывоз населения. Люди говорили, что живут в космической реальности. И действительно: солдаты моют дома из брандспойтов. В деревне солдат сопровождает старуху, идущую хоронить молоко в ведре или яйца. Хоронить в яме за селом.

Жара. Пастухи гонят коров к реке, а коровы стоят как вкопанные и не пьют воду.

Пчеловоды рассказывают, что пчелы 2 недели не вылетали из ульев.

И рефрен: я нигде этого не видел, не слышал, мне об этом не рассказывали.

То есть это событие было вне культуры. И я помню свое ощущение: огромная радиация (со мной был дозиметрист), а я не вижу ее, не слышу. Мои глаза не годятся. У радиации нет запаха, но для нее нет и словаря. Ты чувствуешь: это новая реальность. Как ее рассказать? Катастрофа рассказа.

Один из умирающих вертолетчиков, что бросали песок на горящий реактор, мне сказал: «Запишите, что я помню. Вы не поймете, я не понял. Но кто-нибудь когда-нибудь поймет…»

Та же растерянность была и в Фукусиме. Это новая реальность, мы не можем ее освоить. То, что поняли на уровне антикоммунизма, на уровне медицинском: упрощение.

Может быть, экологические протесты – это признак будущего. Не случайно много молодых: им жить в новом непонятном мире.

Ну и последняя книга – «Время секонд хэнд». О том, как разваливалась империя. Поразило: как много Сталина в нашей жизни. И сейчас опять сами люди ставят ему памятники, открывают музеи. Можно поменять костюмы, машины, еду, а вот это не выковырять из голов быстро.

О сегодняшнем дне

«Демократия сейчас временно отступает. Надеюсь, что мы выберемся из этой растерянности. Я считаю, что виновна элита, послесоветская элита.

После 17-го года  у нее тоже была коварная роль: элита стала служить режиму. Но там убивали, а теперь  это происходит из материальных соображений. Руководитель театра, отказывая мне в постановке пьесы, сказал, что он стар, а у сына ресторанчик. Стоит включить телевизор или взять газету, и сразу видно, сколько человек приняли новые правила игры».

«Быть честным профессионалом сегодня еще труднее, чем раньше. Надо идти не только против власти, но и против народа, голосующего за Путина, за Лукашенко. Поэтому важны люди, как Анна Политковская, которые даже в одиночку оказывают сопротивление. Если бы было больше таких голосов, то власть не посмела бы творить то, что творит. Конечно,  у нас единственная жизнь, у нас дети, дом. И к тому же исчезает поколение, которое было готово к легкому интуитивному самопожертвованию. Все теперь знают цену жизни».

«Но с другой стороны: с 2007 года убито 217 журналистов. Есть люди, что в одиночку противостоят мафии. Мне трудно сказать: это здорово, что они есть. То есть да, здорово, но отчаянно противно платить такую цену!»

«Самое опасное бессмысленное дело – это прогнозировать будущее. Оно не поддается прогнозированию.  Ни один  из футурологических прогнозов, которые звучали в последние лет 50, не оправдался, все другое в нашей жизни. В лучшей пьесе Чехова «Три сестры» герой говорит: «Через 100 лет человек будет прекрасен». А через 100 лет Чернобыль, терроризм, все радости нашей жизни».

«Я могу сказать об одном из главных разочарований своей жизни: зло очень художественно. Оно магично очень.  Вот, например, Путин думает, что у него миссия великая. И таких тысячи людей, которые думают, что они с бомбой в руке творят добро.

И  я хуже скажу: что война очень красива. Красивые мужчины на войне. Красиво, как в небе летят снаряды. Меня буквально обезоруживало вот это соседство ужаса и красоты. И вот как человеческую культуру очистить от этого, освободить от этого ? Трудно представить…

Зло все  изощреннее и все более неожиданно. Как в Чернобыле и Фукусиме».

«Мир  может спасти только гуманитарный человек. Бессмысленно накапливать эти бесконечные ядерные боеголовки. Или, как у нас, нельзя включить телевизор – там каждый день спускают на воду новый военный корабль или показывают новый самолет. Это мы зависим от старой культуры. А новая культура в том, чтобы накапливать не оружие, а идеи. А если убивать, то плохие идеи, а не людей.

Рациональный человек, технический человек мир не спасет. Только гуманитарный. При этом все меньше гуманитарных дисциплин в школах, все меньше читают книг. Это, конечно, наше поражение».

«В 90-х мы ходили по площадям и кричали: «Свободу!» Но не понимали, что это такое. Человек, проживший всю жизнь в ГУЛаге не может быстро прийти к свободе. Я вижу это и в Польше, и в Румынии, везде. Нам достался мир, где нельзя обольщаться, что мы победили коммунизм».

«Я вспоминаю радость падения Берлинской стены, как мы с подругой в Берлине ели в кафе пельмени «Горбачев». А сегодня я думаю: как грустно Горбачеву, дожившего до времени, когда его идеи потерпели поражение. И результат поездок по Сибири, Казахстану, Украине: освобождение – это очень долгий, далекий процесс».

«Моя история красного человека, энциклопедия красного человека оставила  открытыми вопросы: почему наши страдания не конвертируются в свободу? Почему сегодня в русских тюрьмах пытают, как пытали в ГУЛаге? Почему, как говорит моя героиня, целлофановый пакет как орудие пыток остается, а Чехов с Толстым – нет?

Мне казалось, что я закончила энциклопедию, а теперь думаю, что надо продолжить. История красного человека не закончена.

Мы не смогли войти в свободный общеевропейский мир. И нам нужны герои как Аня. Это прекрасные люди. Но не хотелось бы, чтобы героев убивали. Но пока мы еще в этом мире».

«Я приехала на поезде из Минска в Москву. И там с духовым оркестром провожали на вокзале вооруженных людей на Украину,  провожали с попом. И я была потрясена ненавистью на человеческих лицах! Вот так: одни едят мороженое, другие едут на войну. Это наша жизнь. И я думаю, надо каждому быть на стороне добра, изо всех сил. В тех ситуациях, куда попадаешь. Ненависть не спасет, спасет только любовь».

Лариса Итина
Фото: Антон Фатьянов, onanton.co.uk

69 +