2018-11-30 00:37 |
Писатель Александр Мелихов приезжает в Англию по приглашению Центра имени Владимира Высоцкого в университете Центрального Ланкашира, а клуб «АРКА» принимает его в Лондоне. На вечере в Доме Клементи (Лондон) Александр будет говорить о поисках суррогатов бессмертия и, в частности, о коллективных фантомах и грезах как средстве выжить. Также он затронет тему еврейства и изгойства.
Александр Мотелевич Мелихов (Мейлахс) родился в 1947 году. Окончил матмех ЛГУ, работал в НИИ прикладной математики при ЛГУ. Кандидат физико-математических наук. Как прозаик печатается с 1979 года. Литературный критик, публицист, автор книги «Диалоги о мировой художественной культуре» и нескольких сот журнально-газетных публикаций, зам. гл. редактора журнала «Нева». Набоковская премия СП Петербурга (1993) за роман «Исповедь еврея». Премия петербургского ПЕН-клуба (1995) за «Роман с простатитом». Роман «Любовь к отеческим гробам» вошел в шорт-лист 2001 года премии «Русский Букер. Премия интернет-конкурса «Тенета.ринет» 2002 в номинации «Литературные очерки, публицистика». Премии им. Гоголя от правительства Петербурга и СП Петербурга за роман «Чума» (2003), за роман «Интернационал дураков» (2009) и за роман «Тень отца» (2011), премия правительства Санкт-Петербурга (2006) за роман «В долине блаженных». Премия «Учительской газеты» «Серебряное перо». Премия 2008 г. журнала «Полдень, ХХI век» (гл. редактор Борис Стругацкий). В последние годы А.Мелихов развивает концепцию «человека фантазирующего», рассматривая историю человечества как историю зарождения, борьбы и распада коллективных грез.
Александр Мелихов пишет:
«Когда из блестящего студента аристократического факультета я превратился в «инвалида пятой группы», от меня потребовалось много душевных сил, чтобы превратить изгойство в источник личного роста. Поэтому герой «Исповеди еврея» воспевает одиночество и клеймит всякое Единство. Но впоследствии я понял, что не мимолетному презирать бессмертное: поиск суррогатов бессмертия – важнейший стимул человеческой деятельности».
Александр Мелихов писатель-философ (или писатель-математик - математика ведь раздел философии). Eго художественные произведения и публицистика - мощные и страстные, ими движет стремление ответить на вызов вечных, «проклятых» вопросов, проблем человека как духовной личности.
В чем заключается смысл жизни, который не уничтожался бы смертью? Ради чего нам мучиться, когда жизнь перестает быть легкой и приятной? Да и может ли она быть приятной для человека, наделенного воображением, постоянно напоминающим ему, чем она закончится? Почему мы себя не убиваем? И отвечает: потому что наша фантазия позволяет нам преображать страшное в красивое.
«Разве есть в мире что-то более важное, чем радость жизни, чем уверенность в собственной силе и ценности? Разве не о них мы все грезим в глубине души? А греза, обретшая отчетливость, воплотившаяся хотя бы в нашем воображении, — это и есть красота. Кого же нам и ненавидеть, как не врага, покушающегося на нашу красоту?»
«Именно потому, что каждый человек мечтает быть могучим и бессмертным, — именно поэтому человек существо высокое — тайно мечтающее о высоком, ибо ничто низкое не защищает от ужаса нашей мизерности и мимолетности в бесконечно могущественном и бесконечно равнодушном космосе. Потому-то под поверхностным кипением нескончаемой борьбы за баб и бабло, за министерские портфели, ресурсы и телевизионные часы, за самые удобные и почетные места на обреченном «Титанике» я различаю единый глубинный двигатель — стремление обрести экзистенциальную защиту, защиту от ужаса человеческой ничтожности перед лицом мирового хаоса, перед лицом несчастий, старости и смерти», - пишет Мелихов.
Его теория довольно стройна, она вытекает из определенных аксиом, а о верности непротиворечивых аксиом, понятно, не спорят. Можно, однако, спорить о моральных следствиях и проблемах его теории.
«Вся культура - это система коллективных фантомов», - говорит в давнем интервью Александр Мелихов. Но, продолжая фразу, предостерегает: «...И развенчание фантомов рождает суицид, наркоманию, бессмысленную немотивированную преступность и т.д. Живы мы только сказками». Уже первая повесть молодого автора «Весы для добра» (1974), успешного воина из стана «физиков в почёте», была посвящена именно поискам смысла жизни: «Мне стоило больших умственных усилий понять, что все приборы на самые важные для нас вопросы будут отвечать «ничего», «ноль», «ноль»... Что такое красота? Ничего. Что такое нравственная истина? Ничего. Что такое добро? Ничего. Все самое важное мы создаем усилиями собственной души. Это и есть наши фантомы. Все истины, действительно важные для нас, мы не открываем, а создаем сами. ...Иллюзию смысла жизни дает культура, т.е. система коллективных иллюзий. Когда эта система распадается, в одиночку ее выстроить практически невозможно. А вот создать себе временные иллюзии, замешанные на сильной личной страсти, можно. Страсть, позволяющая забыть о бренности сущего, - это, на мой взгляд, и есть смысл существования».
Писатель Мелихов не только теоретик: он создал общество помощи потенциальным самоубийцам, он наблюдал и описывал проблемы наркозависимых, старался организовать поддержку умственно отсталым от рождения людям.
Мелихов призывает с осторожностью относиться к тем иллюзиям и ценностям, которые никакой ценности лично для нас, может, и не представляют, но поддерживают на плаву тысячи человеческих существований. По-видимому, эта осторожность и называется терпимостью. Но как далеко она должна простираться, чтобы не поставить нас в зависимость от враждебных нам сил и носителей иллюзий, не обременяющих себя взаимной терпимостью?
– Вы выросли в Казахстане в веселой и счастливой семье, учились математике на престижном матмехе Питерского университета, были блестящим юношей… Когда и как вы почувствовали ваше собственное изгойство? Были вы хоть когда-то членом целого?
– В «Исповеди еврея», вошедшей в роман «И нет им воздаяния», я изобразил свое детство хотя и карикатурно, но верно: это был Эдем, где все едины, и я больше всех. На матмехе чувство единства с народом только обострилось из-за ощущения принадлежности к его аристократии. Только когда меня первый отдел не пропустил в засекреченный Арзамас-16, хотя я стоял первым в списке, я испытал шок, оттого что меня отвергает не какая-то шпана, а чуть ли не высший государственный орган. Я на несколько месяцев оказался на улице, а потом меня взял на новый факультет прикладной математики его декан, выдающийся ученый, считавшийся чуть ли не лидером ленинградских антисемитов. Постепенно карьера сложилась вполне успешно, если не замахиваться на что-то грандиозное, и относились ко мне неплохо, а кое-кто даже очень хорошо, но ощущение изгойства меня уже не покидало. Для него не требуются погромы, депортации — достаточно не таких уж частых и не таких уж больших унижений. Возможно, именно поэтому в те годы я особенно страстно погружался в русскую культуру — наша душа, моя, по крайней мере, жаждет причастности к чему-то красивому и бессмертному. Со временем я начал называть это ощущение экзистенциальной защитой и пришел к выводу, что именно поиск экзистенциальной защиты является одним из важнейших стимулов духовной деятельности. Даже политической. Если даже на поверхности она выглядит чистой борьбой за «бабки» и власть.
В итоге свою включенность в русскую культуру я ощущаю без всяких сложностей и противоречий.
– Ваш отец - вы чувствовали беду в нем, сломанную судьбу?
– Он так долго и так умело притворялся счастливым, что не поверить этому было невозможно. Только после его смерти я задумался, мог ли быть счастливым человек, мечтавший творить историю и оторванный от исторического творчества. Тогда я и написал вторую часть «И нет им воздаяния» — «Изгнание из ада». К взрослому Льву Каценеленбогену является тень его отца и произносит примерно такой монолог: «Вы все вспоминаете не меня, а тот фальшивый образ, который я создал, а вы приняли, потому что с ним вам было приятнее, чем с тем, кем я был на самом деле. Вам было приятно думать, что я скромный, всем довольный, мечтаю только, как бы послужить ближнему, такому же убогому, как я сам… А я мечтал быть великим человеком, участвовать в великих делах, которые бы помнили через двести лет. Но я старался скрыть это от себя, чтобы не чувствовать себя проигравшим, и вы тоже не хотели этого знать, вам было слишком больно понять, что человек, которого вы так любите, потерпел жизненное поражение. И вы предпочли верить в сочиненную мною детскую сказку о «гармонии с миром», верить, что я не нуждаюсь ни в чинах, ни в деньгах, ни в славе, ни в бессмертии… А ведь бессмертие может прийти только через славу. Бессмертие человека в его делах — эта пошлость тоже оказалась правдой. Чтобы себя успокоить, вы твердили друг другу, что я скромный, скромный, скромный, хотя в глубине души прекрасно знали, что скромных людей не бывает — бывают только сломленные. Бог не создал человека скромным, он создал его по своему образу и подобию. Но вы старались заглушить голос правды, вы предпочитали верить моим маскировочным делам и собственным лживым словам. Я не виню вас, так поступают все: когда человек страдает, его близкие прежде всего зажимают уши, чтобы не слышать его стонов.
Так что эти стоны я расслышал, когда уже было поздно. Хотя и раньше я вряд ли чем-то мог бы ему помочь».
– Ваш Лева Каценеленбоген в «Исповеди» выступает против единства, за личность, против вранья: «Любой народ создается не общей кровью или почвой, а общим запасом воодушевляющего вранья», «Был ли в истории хоть один случай, когда охваченные Единством массы двинулись не убивать, а сажать деревья или утирать слезы тем самым вдовам и сиротам, коими они только и попрекают друг друга».
Потом мировоззрение ваше и Левки меняется: получается, что разум, правда и реальность вредны, слова «ложь, вранье» сменились красивыми словами «фантом, сказка, греза».
Почему и как это произошло?
Ваш Лева говорит: «Сталин, конечно, не дал ни колбасы, ни квартир, но он дал нечто несравненно более важное (единственно важное) - единство. Поэтому нарушение этого единства было, бесспорно, единственным серьезным преступлением. А потому еврей был неизмеримо более опасен, чем скромный убийца, ни на что серьезное не покушавшийся».
Что вы думаете о Сталине и о реабилитации сталинизма?
Сейчас, когда «единство» становится все более кровавым и опасным для всех, когда, по сути, происходит реабилитация сталинизма и большевизма в России, вы не изменили свое отношение к «грезам»?
Вам сейчас хочется быть с народом?
– Я всего лишь какой ни на есть художник, а потому самые сильные стимулы моему воображению дают личные впечатления. Когда нас закармливали ложью, мне, как и многим, грезилась целительная правда. Но когда я обнаружил, что правда ужасна и некрасива, я написал роман «Нам целый мир чужбина», где изобразил героя, много лет отсекавшего лишние ветви иллюзий и убедившегося, что это были не ветви, а корни, что спасение человека в том, чтобы витать в облаках. Собственно, он и не может не жить фантазиями, как их ни называй — ложью или грезами. И Сталин тоже такая же греза, как все прочие — и у сталинистов, и у антисталинистов, — ничего другого наш мозг производить просто не может. В нынешней народной героизации Сталина народ отстаивает вовсе не Сталина, всем на него в высшей степени наплевать, — люди всегда защищают какие-то собственные интересы. В данном случае психологические. Приукрашивая Сталина, народ приукрашивает самого себя, выстраивает собственную красивую родословную, собственную экзистенциальную защиту. И делает это тем более страстно, чем более страстно его пытаются у него отнять, — при покушении на экзистенциальную защиту сила противодействия часто превышает силу действия.
Изменило ли это мое отношение к грезам? Нет, лишь еще раз убедило, какая это могучая сила и как осторожно нужно с нею обращаться: впрямую уничтожить ее невозможно, ее можно только реинтерпретировать либо вытеснить другой грезой, более лестной и воодушевляющей. Но о формировании альтернативной грезы, похоже, никто уже и не помышляет. Хотя эффектные попытки были сделаны и Твардовским, и Гроссманом: Сталин-де ужасен, а народ велик. Сталина народ сдать вполне может, но себя - никогда. Когда ему кажется, что какие-то внешние силы покушаются на его красивое представление о себе самом, его единство удесятеряется, он начинает защищать даже то, что еще вчера почти ненавидел.
Могу ли я и хочется ли мне разделять его чувства? И не могу, и не хочется. Но я эти чувства понимаю и, мне кажется, даже догадываюсь, как их можно преодолеть.
– Вам не кажется, что национальная идея во многом изживает себя или сильно меняется, что теперешние взрывы национализма - это такие предсмертные ее конвульсии, что нас ждут какие-то новые единства по другому принципу, а может, даже что-то вроде «мировой души», например, в том довольно противном виде, что описал Харари?
– Причастность к нации — с тех пор как ослабела экзистенциальная защита, даруемая религией, — для большинства людей сделалась едва ли не единственным суррогатом бессмертия. Есть узкие аристократические субкультуры вроде науки, искусства, обеспечивающие своим адептам не худшую защиту, но они для немногих избранных. Так что конкурентоспособной альтернативы националистической грезе я не вижу.
– Считаете ли вы, что понятие коллективной ответственности, как, например, у немцев за Холокост, может быть плодотворным для народа, даже если ведет к временному национальному унижению? Считаете ли вы, что народ как целое вообще воспитуем?
– Я бы мог обсуждать полезность приятия коллективной ответственности, если бы считал это возможным. Никто не способен искренне раскаиваться в преступлениях, которых лично он не совершал. А если он это почему-то имитирует, то это либо лицемерие, либо гордыня: вот какой я высокоморальный!
А воспитуемы ли народы? Любое насилие, даже моральное, их ожесточает — в этом направлении воспитание возможно. Покой, отсутствие страха за жизнь, комфорт, экзистенциальная защита всех делает добрее — все это и привело к разоружению Советского Союза, это тоже метод воспитания. А можно ли их, народы, формировать целенаправленно — не представляю. Разве что демонстрацией каких-то соблазнительных образцов. Но любая попытка перейти от соблазна к насилию немедленно отбрасывает воспитуемых обратно.
– Какие у литературы вообще задачи или сверхзадачи?
– Для меня цель литературы — формирование экзистенциальной защиты посредством эстетизации.
– Расскажите о вашей работе с интеллектуальными инвалидами и с людьми, предпринявшими попытку самоубийства.
– О ментальных инвалидах я пишу в романе «Интернационал дураков» (новая редакция — «В долине блаженных»). Если коротко: их ужасно жаль, они нуждаются в помощи и защите — это простой и ясный публицистический аспект. Но целью и главным показателем гуманности общества их положение быть не может. Я считаю более важной целью поддержку талантов, защиту красоты. А то мой герой, защищая умственно отсталых, обнаружил, что миром правит интернационал дураков, что самое страшное начинается тогда, когда дураки берутся мыслить самостоятельно.
Из общения же с несостоявшимися самоубийцами я извлек другой важный урок: убивает не просто несчастье, а некрасивое несчастье, сочетание несчастья с унижением. Если изобразить несчастье красивым, что и делает искусство, человек наполовину спасен.
– Мне очень нравится ваше исследование о Биробиджане. Скажите о нем пару слов, пожалуйста.
– В становлении этого маленького города сошлись могучие силовые линии. И национальная политика большевиков, и столкновение национального с социальным, и геополитика великих держав… И, разумеется, состязание грез — интернациональных и национальных. Но это мой общий метод — во всех исторических конфликтах искать конфликты иллюзий.
Коротко не рассказать, читайте мою книгу «Биробиджан — земля обетованная».
Беседовала Лариса Итина
«Разговоры в гостиной»
2 декабря 19.00 .
Clementi House
128 Kensington Church Street
London, W8 4BH.
Билеты: 7-10 фунтов.
www.anglorussian.co.uk
|
