фото показано с : theuk.one

Сохранение памяти о войне со всеми его монументальными памятниками и парадами всегда было в России делом государственным. Но неизменно за этим стояло нечто большее. Как менялось значение 9 мая 1945 года на протяжении десятилетий? Одним из главных — отложенных из-за пандемии коронавируса — публичных мероприятий, посвященных 75-летию капитуляции Германии в конце Второй мировой войны, должно было стать открытие нового памятника погибшим солдатам. Это — мемориал под Ржевом, в 230 километрах к западу от Москвы, центром которого станет бронзовая статую высотой в 25 метров. Она изображает стаю журавлей, которые, поднимаясь вверх, сливаются в фигуру солдата. С конца пятидесятых годов журавли в России олицетворяют души погибших солдат. Бронзовый богатырь воплощает в себе почти 400 тысяч советских солдат, официально считающих погибшими под Ржевом в 1942/43 годах. Они как бы сливаются в одну обобщенную героическую фигуру. В мемориале их имена — если таковые известны — написаны на стальных пластинах, на которых и буквы составляют силуэты отдельных солдат. Родственники погибших могут через специальный Интернет-портал направить информацию о своих погибших родных, которых затем представят в мультимедийной экспозиции музея. На примере этого мемориального комплекса можно проследить многочисленные изменения, которые претерпела историческая память о Второй мировой войне в течение десятилетий в многообразных взаимоотношениях государства и общества. Идея воплощения жертвенности и героизма многочисленных павших солдат в одной собирательной фигуре не нова для советской традиции увековечивания памяти о войне. Один из примеров — установленная в 1949 году в берлинском Трептов-парке статуя солдата-освободителя, созданная Евгением Вучетичем. Но берлинскому мемориалу сознательно был придан анонимный характер. Имена тысяч похороненных там солдат не приводятся, их братские могилы не обозначены. В этом коллективном месте славы для отдельного человека места не было. Однако захороненные там останки делают мемориал подлинным свидетельством массовой жертвенной смерти солдат. То же самое относится и к открытой в 1967 году статуи Матери-Родины в Волгограде, бывшем Сталинграде. В этом созданном также по проекту Вучетича мемориале перечислены имена хотя бы части погибших солдат, но визуально их множество как бы обезличено формой погребального холма. Эти и другие связанные с исторической памятью ритуалы поддерживаются множеством частных инициатив даже несмотря на то, что российское государство охотно изображает их как часть всеобщего патриотического подъема. Вот и солдат с журавлями олицетворяет собой противоположно направленный процесс — постоянно усиливающее поглощение общественных инициатив, связанных с поддержанием памяти в войне, государством, воспринимающим стремление общества к автономии как угрозу. Потому что отложенная сейчас государственная программа мероприятий в России, в том числе военный парад в Москве — это лишь вершина айсберга. Празднование 9 мая как дня памяти — всегда было государственным мероприятием, но в то же самое время оно был и чем-то большим. При этом значение этого дня с течением времени коренным образом менялось. Сразу после войны Советскому Союзу было не до чествования переживших войну ветеранов. Сначала День Победы был прежде всего пропагандистским мероприятием, призванным воспитывать молодежь на примере стилизованных героев войны хорошими солдатами. 9 мая было направлено не столько ко всему обществу, сколько к армии, которая в то же самое время выступала как важный субъект поддержания исторической памяти о войне. Военнослужащие инженерных войск — иногда даже без согласования с государственными и партийными органами — возводили памятники, вокруг которых 9 мая собирались новобранцы. При выборе местоположения и стилистики для этих памятников организаторы ориентировались подчас на дореволюционные монументы. Победа в Великой Отечественной войне стояла в одном ряду со славными подвигами царского времени, которые Сталин реабилитировал незадолго до войны. При этом День Победы не был единым мероприятием, проводившимся по всей стране. Так в Ленинграде и его окрестностях коммунистическая партия в конце 40-х годов закрывала совсем недавно возникшие музеи и мемориалы и пыталась минимизировать в общественном пространстве воспоминания о блокаде города немецкими войсками, во время которой с сентября 1941 по январь 1944 года погибло около миллиона человек. В то же самое время военные превратили портовый город Севастополь в Крыму в парк славы. В Сибири и Приуралье памятниками победы служили возникшие там во время войны промышленные предприятия. В западных областях России тысячами обелисков и танками на постаментах обозначались бывшие линии фронтов. По традиции 9 мая жители населенных пунктов — кто-то с искренним желанием, кто-то против воли — занимались уходом за бесчисленными братскими могилами красноармейцев. Помимо этого День Победы имел еще и геополитическое значение: залпы салюта помимо Москвы и так называемых городах-героях раздавались и в ставших после войны советскими городах, таких как Львов или Калининград. Памятники в честь Победы воздвигались по краям империи: в столице Армении Ереване монументальная статуя Сталина смотрела в направлении Турции. В новых государствах-сателлитах от ГДР и до Болгарии День Победы служил демонстрации сплоченности с Советским Союзом. Подобное многообразие до сих пор накладывает отпечаток на воспоминания о воспоминаниях. Либералы в Москве и Петербурге твердо убеждены в том, что Сталин полностью упразднил 9 мая. Якобы из страха перед строптивыми военными, вернувшимися с фронтов, он запретил все акции, посвященные памяти о войне: памятники не возводились, и лишь при генеральном секретаре КПСС Леониде Брежневе в середине 60-х годов возник новый культ Великой Отечественной войны. Однако историческая наука опровергает это представление. В действительности памятным мероприятиям до 1965 года придавалось особое внимания в тех местах, где вермахт и его союзники совершали преступления, прежде всего в Белоруссии и на Украине, а также в западных частях России. Здесь память о войне подвергались некоторой цензуре — не должно были возникать воспоминания о войне, которые не вписывались в государственный нарратив о сплоченности народа в освободительной борьбе. 9 мая и годовщины освобождения отдельных городов как нельзя лучше подходили для этих целей. Но представление об аутентичной исторической памяти, идущей «снизу» и время от времени отвоевывающей себе пространства для реализации, слишком примитивно. Без социального контекста коллективная память не может себя выразить, а альтернатив партийно-государственным мероприятиям практически не было. Одной из немногих альтернатив для выражения скорби по погибшим был разве что символический язык религии. В особенности на селе в церквях служили панихиды по погибшим, на которые власти закрывали глаза. Но так было до середины 50-х годов, когда во главе государства и партии встал Никита Хрущев, начавший новую кампанию против религии. Но тем не менее белорусские крестьяне продолжали устанавливать кресты в память о жертвах немецких карательных акций, пережившие Холокост евреи наносили на могильные плиты надписи на иврите. Семьи поминали погибших дома или на кладбищах. Иногда ветераны делали доклады в школах или на предприятиях, еще до того, как подобные встречи превратились в поощряемые государствам ритуалы. Некоторые учителя организовывали для своих классов экскурсии на поля сражений. Сотрудники музеев в провинции собирали в военные годы артефакты и теперь организовывали выставки, а иногда и целые музеи. Даже первый Вечный огонь — к которому еще в начале 50-х годов также как к могилам неизвестных солдат относились пренебрежительно, считая их буржуазными символами — возник по частной инициативе в провинции. Один из ветеранов войны, ставший затем директором комбината в небольшом городке под Тулой, распорядился соорудить Вечный огонь в память о перезахороненных солдатах из окрестностей и как символ советской газовой индустрии. Руководство государства при Никите Хрущеве сконцентрировалось в то время на проектах будущего, таких, как покорения космоса и грандиозные реформы в сельском хозяйстве. Но оно не мешало армии и ветеранам и продвигало даже такие крупные проекты, как сооружение статуи Матери-родины в Волгограде и устройство Парка победы в Москве, которые однако были реализованы намного позже. После свержения Хрущева в 1964 году началась новая эра в советской исторической памяти о войне. По предложению нового партийного руководителя Украины Петра Шелеста 9 мая было вновь объявлен государственным праздников и нерабочим днем, так же как и женский день 8 марта. Помимо того, что благодаря увеличению свободного времени улучшились условия труда — в середине 60-х годов из-за массового недовольства это было важной темой для обсуждения в политбюро — воспоминания о войне обещали стать новой основой для легитимации власти. Память о революции померкла, а война коснулась каждой семьи. Члены нового партийного руководства во главе с Леонидом Брежневым могли — более или менее правдиво — рассказать об их собственной важной роли в войне. Они активно пользовались уже имеющимися формами и интегрировали их в обязательный для всей страны культ воинской славы с докладами ветеранов, присуждением орденов и почетными караулами. Для последних нужны были памятники, которые теперь массово возникали в самых отдаленных уголках Советского Союза, в том числе бесчисленные вечные огни и могилы неизвестных солдат. Фронтовики относились уже к поколению отцов и стали объектами чествования. Все чаще дети оказывались в центре церемоний, которые из мобилизующих мероприятий постепенно превращались в ритуалы благодарности за «мирное небо над нашими головами». Усиленной урбанизации подверглось не только население, но и историческая память о войне. Из преимущественно сельских областей и отдаленных мест былых боев она перемещалась в новые городские кварталы, улицы и площади которых назывались теперь именами героев войны. Павших бойцов перезахоранивали из сельских братских могил в городские мемориалы, вокруг которых обустраивали парки отдыха. При выборе места для устройства мест памяти учитывалась их доступность при передвижении на автобусах или автомобилях. Памятные ритуалы ассоциировались с тех пор с относительным благосостоянием народа в 60-х и 70-х годах. У людей появилось свободное время для раздумий и печали, а расцвет телевидения способствовал возникновению определенного канона для кинофильмов о войне. В это же время возникла воспринимавшаяся многими западными немцами как странная культура празднования, где сочетались веселье, гордость за победу и «слезы на глазах», как говорилось в одной известной песне 1975 года. Кроме того, нерабочий день 9 мая использовался нередко как повод для посещения кладбищ, не в последнюю очередь для еврейских семей он стал вообще днем поминовения мертвых, который ассоциировался не только с войной и Холокостом. Белоруссия и Украина продолжали находиться на особом положении. Здесь процветал культ партизанского движения, вспоминали не только героев, но и жертв войн, например жителей сожженных деревень. В отдельных случаях, вдали от столиц и вне больших мероприятий могли обсуждаться и табуированные темы такие, как Холокост и плен. Популярный белорусский партийный лидер Петр Машеров был не только партизаном, но и находился короткое время в плену. В 80-е годы в памятные ритуалы все чаще стали проникать и критические нотки. Многочисленные добровольные группы поисковиков, которые разыскивали в лесах и болотах останки погибших солдат, чтобы похоронить их 9 мая, обвиняли во лжи государство, которое говорило, что якобы никто не забыт и ничто не забыто. У многих школьников возникало ироническое отношение к обязательным мероприятиям с постоянно повторяющимися рассказами ветеранов. После распада Советского Союза многие ожидали, что культу победы придет конец. Но после исчезновения социалистической идеологии память о войне во многих новых государствах превратилась в самый важный связующий фактор. Кроме Прибалтики 9 мая везде осталось государственным праздником, хотя в каждом отдельном случае он приобрел разное наполнение. Национальные и религиозные аспекты выдвинулись на передний план: от Армении до Казахстана превозносится, прежде всего, вклад собственной республики в победу, редко какой из новых памятников обходится без креста, полумесяца или звезды Давида. Жажда новой национальной гордости сделала историческую память о войне в первую очередь в России памятью о Победе, благодаря чему день 9 мая как символический конечный пункт войны обрел еще большее значение. В Советском Союзе только трижды — в 1965, 1985 и 1990 году — 9 мая проводились парады, при Ельцине с 1995 года они стали ежегодными. Вопреки всем ожиданиям сохранение исторической памяти о войне стало массовым движением. Решающую роль в нем играет третье поколение. Помимо ветеранов более поздних конфликтов, например в Афганистане и Чечне, за большинством инициатив стоят внуки участников войны. Как во многих других обществах они проявляют особый интерес к опыту уже умерших и покрытых ореолом славы дедов. Спектр этих сообществ охватывает как международные клубы реконструкций исторических событий и историков-любителей, так и группы поисковиков, и даже полувоенные объединения и политических активистов различной окраски. При этом внешне похожие ритуалы имеют в разных местах совершенно разное значение. То, что в России и Белоруссии является одной из основ государственной политики, может служить в Литве или среди русских переселенцев в Германии и Соединенных Штатах повышению значимости своей нации и её исторического опыта в глазах коренного населения. В Израиле объединение тридцатилетних под названием «Поколение 1 » требует на мероприятиях по случаю 9 мая проявлять уважение к своим русскоговорящим родителям. При этом каноны советской исторической памяти о войне чужды выросшим в Израиле членам этой организации. В Берлине объединение «Обелиск» уже несколько лет борется за поименное увековечивание похороненных в Трептов-парке солдат. Либеральные противники Путина остаются в таких инициативах в меньшинстве. В то же самое время многие участники таких акций относятся к нынешнему руководству России вполне критически. Тем не менее, сторонние наблюдатели считают все их акции прокремлевскими, и тем самым гонят их иногда в руки Москвы, которая охотно интегрирует такие акции в свою собственную историческую политику, в том числе и на международной арене. Еще быстрее, чем в шестидесятых годах, государству удается прибирать к рукам успешные инициативы, например, черно-оранжевые георгиевские ленточки, которые получили распространение в 2005 году по примеру британского цветка мака, придуманного одной журналисткой как знак уважения ветеранов. Распространением ленточек быстро занялись государственные учреждения как внутри страны, так и за ее пределами. Ленточки стали вездесущим символом подчас агрессивного патриотизма. В соседних государствах носящие ее люди как минимум после крымского кризиса 2014 года считаются пятой колонной России. Многие страны ввели ленточки своих цветов. Еще один пример — уже упомянутый «Бессмертный полк». Он был придуман в 2012 году группой критически настроенных журналистов в Томске как лишенная какого-либо руководства, индивидуализированная и аполитичная акция, прямая противоположность государственным московским парадам. Инициатива мгновенно распространилась на бывшие советские республики и даже дошла до русских эмигрантов и их детей от Сиднея до Сиэтла. Однако скоро от движения откололась фракция, ищущая близости с российским начальством. Так под тем же названием возникло руководимое из Москвы движение. И хотя многочисленные местные группы «Бессмертного полка» как внутри России так за ее пределами продолжают дистанцироваться от Кремля, многие считают, что он эту инициативу прибрал к рукам. Однако она в свою очередь навязала государству индивидуализированные формы исторической памяти. Во всех этих инициативах находятся люди, которые с готовностью идут на поглощение государством и делают себе тем самым карьеру. Голоса протеста быстро заглушаются. Показательно в этом смысле развитие Российского военно-исторического общества. Под руководством бывшего министра культуры Владимира Мединского оно превратилось в центр военной исторической памяти, которого в Советском Союзе по иронию судьбы не было. Главную роль оно играет и в создании памятника под Ржевом, возводимого на пожертвования. Тут, как и в других случаях, Мединский видит свою задачу еще и в том, чтобы искоренить скепсис и критику в историографии. В советское время о боях под Ржевом в 1942/43 годах говорили мало. Но и неизвестными они не были. Словами «Я убит подо Ржевом» начинается одно из самых известных стихотворений Александра Твардовского, написанное в первый год войны. Но из-за невероятных потерь детали хранились в тайне. Лишь в постсоветское время появились первые исследования, а в 2009 году телефильм об этих боях вызвал широкий общественный резонанс. Возведение мемориала воспринимается как поздняя реакция на это. Но предполагается, что говорить о причинах такого большого числа погибших так же неуместно, как и в целом о военном руководстве Сталина и его генералов. Индивидуализация памяти призвана придать жертвенной гибели солдат высший смысл, не делая жизнь каждого отдельного из них более ценной. Контрастом новому колоссу может служить более скромный мемориал, находящийся в двух часах езды в южном направлении и в стороне от больших автотрасс. «Богородицкое поле» напоминает о сотнях тысяч советских солдат, осенью 1941 года погибших или взятых в плен в вязьменском котле. В советское время это событие замалчивалось еще тщательнее, чем более поздние бои под Ржевом. За создание этого мемориала несколько лет боролся директор местного литературного музея, и, наконец, в 2005 году он был открыт. Без этой и похожих инициатив нового мемориала под Ржевом не было бы. Ржевский памятник имеет прямое отношение к более раннему мемориалу на том же месте, но лишает его критического потенциала: все жертвы — такова мысль — были в конечном итого принесены ради победы, память о них служит опорой государства. Вызванная пандемией отсрочка государственной программы мероприятий в этом юбилейном году может несколько замедлить подобную консолидацию памяти. Откладывается не только московский парад, но и «Бессмертный полк» и бесчисленные народные торжества. Ура-патриотические, украшенные георгиевскими ленточками народные гуляния, которые в глазах местных и зарубежных критиков обесценивает всю историческую память, будут не такими заметными. Но символическое значение 9 мая остается. «Саму эту дату, — сказал президент Владимир Путин, обосновывая перенос праздничных мероприятий, — невозможно ни отменить, ни перенести». Поэтому воспоминания о войне из постоянно находящегося под надзором общественного пространства переместятся в домашнюю обстановку — к телевизорам, в Интернет и в семейные разговоры, которые можно контролировать лишь опосредственно. Радикальных изменений не предвидится. Но благодаря самоизоляции спонтанно могут возникнуть новые ритуалы поддержания исторической памяти. Так вот уже несколько лет многие люди в России и соседних странах зажигают свечи в память в погибших на войне 22 июня в 4 часа утра — в этот день и час в 1941 году вермахт напал на Советский Союз. И возможно немного больше внимания будет уделяться другим инициативам, появившимся за прошедшие годы в тени культа Победы — например многочисленным локальным проектам, напоминающим о сталинском терроре и которые кстати в большей степени соотносятся с памятью о войне, чем может показаться на первый взгляд. *** Автор — историк и социолог, научный работник «Форума Эйнштейна» в Потсдаме  Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ. источник »

82 +