фото показано с : pulse-uk.org.uk

«Неважна мысль, гуляющая садом. Общежитие мысли – между предметами, и предмет редко встречается с ней. Наше незнание мира устроило много слов-ловушек, и мы шарами попадаем в их лузы. Безразличие неба заселилось честолюбивым духом, не знающим противления плотью. Долгий шорох крадется к нам воображением. Мы проходим по нему замыслом и вытираем слезы восторга. Длинная память ждет нас позади. Неизвестность меняет пейзаж, открывая его в мелком происхождении. И обретает лист ситуацию, спешащую к берегу. Навеки отданный другому, ты происходишь в этой жизни. Рождением сажают в поезд, и колеса отдаляют тебя от безличности. На всё придуманы слова, и веселящийся живет, забираясь в машину, а чувствующая душа молчит в ожидании родного берега за смертью. Тревога растягивает нас по нотам, и мы бежим по их дороге в несбыточное...»

Александр Альтшулер, зима 1974–1975

Поэзия Александра Альтшулера (1938–2014), изначально известная благодаря ленинградскому самиздату, сегодня привлекает к себе все больше внимания. Стихи Альтшулера переводятся на английский, иврит, грузинский и другие языки и публикуются в таких значимых для современной русскоязычной литературы изданиях, как «Воздух», «Сноб», Colta.ru, «Двоеточие:», «Новая карта русской литературы», «Полутона». Список можно продолжить. При жизни автора увидели свет две его книги: «Неужели всегда ряд за рядом» и «Я не знаю себе имени».

В преддверии вечера «Леонид Аронзон и Александр Альтшулер: диалог поэтов. Ленинград 1960–1970-х годов», который состоится в Pushkin House 25 сентября, я беседую с женой Александра Альтшулера Галиной Блейх и писателем Ниной Хеймец. Вот уже несколько лет, как они работают над обширным архивом Альтшулера, разбирая рукописи за более чем пятидесятилетний период творчества поэта и готовя к публикации полное собрание его сочинений.

Разговор с Галей Блейх и Ниной Хеймец

 Лариса Итина: - Начну с признания: мне понятны стихи Аронзона, и я согласна с определением, данным им самим: «Материалом моей литературы будет изображение рая». Но я не понимаю стихов Альтшулера, вернее, понимаю каждое третье.

Галя: - Да, Альтшулер определял поэзию Аронзона как «репортаж из рая». В комментариях к стихам Аронзона он писал, что они «растворены в природе, в бытии, в перевернутости взгляда (с небес на землю, с земли на небеса). Попытка через поэзию найти в многозначности мира первоначальные следы творения, где слово, возвращенное из природы, является подчас последним признаком Бытия...»

А поэзию Альтшулера я могла бы назвать «репортажем из космоса». Она как бы лишена привычного ощущения гравитации, в ней присутствует огромная степень свободы от различных обусловленностей, стереотипов мышления, устойчивых привычных связей, бинарных конструкций, линейной логики, философских построений.

Познакомившись с Альтшулером в начале 80-х, я получила от него машинописную подборку стихов Аронзона. Приняла его стихи сразу и безоговорочно, это было потрясением. Меня поразило, что во многих из них присутствовал Альтшулер: Аронзон как бы объяснял мне его, «дарил» как собственное завещание. Так я это тогда и восприняла. В стихи самого Альтшулера начала включаться значительно позже, постепенно. Поначалу они были сложны для меня.

Могу сказать, что проделала огромный путь к сегодняшнему уровню эстетического наслаждения такой головокружительной свободой. Считаю это огромным подарком, который я получила в своей жизни.

Александр часто говорил по поводу своих стихов: «Не ищите в них смысла...»

Нина: - Для меня долгое время это высказывание оставалось неясным, как, впрочем, и сами стихи Альтшулера. Они мне казались крепостью на холме, твердыней, в которую неизвестно, как войти. Однажды мне вдруг пришло в голову, что «понимая», я как бы пытаюсь натянуть на них «сеть» устойчивых семантических значений и логических взаимосвязей. А этого делать в данном случае не нужно. Думаю, это и есть тот смысл, который Альтшулер советовал в своих стихах не искать. Подобно тому, как есть боковое зрение, есть такой внутренний взгляд «ненапрямую», и если читать стихи Альтшулера именно так, то всё оказывается на своих местах и одновременно – в движении по непредсказуемой траектории. Это движение проявляется и на вещественном уровне. Причем это я тоже поняла далеко не сразу. Когда я начала работу с архивом, я столкнулась с тем, что огромный корпус текстов был в невероятном хаосе. Сейчас мне это кажется естественным: хаос в бумагах был продолжением и проявлением самих стихов вовне. При этом понятие «хаос» к ним может быть применено условно. Хаос – это особенность не стихов, а нашего зрения, в пределах которого мы не видим некоторых взаимосвязей между явлениями. Альтшулер их каким-то образом видел.

Л. И.: - Альтшулеру принадлежит строчка «Стоит поставить себя не на то место, и начинается литература». Что за место он искал?

Галя: - Когда-то в беседе с Евгением Михновым-Войтенко, художником и своим близким другом, Альтшулер сказал: «Это очень сложно – скомпенсировать бессмысленность жизни». И еще: «Сколько слоев надо снять с себя...», имея в виду очищение от банальности, бытовых категорий, информативной составляющей речи ради того, чтобы прийти к «космогоническому состоянию, общему потоку, который уводит человека вверх и в котором первоначальное проявляется как некое очищенное слово».

Нина: - В текстах Альтшулера значения слов воспринимаются как оболочки, сосуды для вмещения сути. У этих сосудов нет дна, нет верха и низа. Суть, «обозначаемое» заполняет их, как кажется, не очень-то считаясь с помещенной на них наклейкой – словом. Слово – условность. Сочетания явлений – предметов, действий, топонимов, событий, человеческих фигур, – их совпадения на строчках выглядят едва ли не случайными.

Л. И.: - То есть он искал «первые» слова? Освобожденные от наростов привычных смыслов? Есть ли в этом связь с обэриутами?

Галя: - На мой взгляд, обэриуты – это скорее социальный абсурдизм. Их персонажи – гротескное отражение равнодушного бездуховного мира. Их алогичность – антипод мира логики, и таким образом, как всякий антипод, – прямое его продолжение. Альтшулер не алогичен, он вообще находится вне категории логики. И внесоциален. В то же время калейдоскопичность, дробная структура текста, кажущаяся несвязанность реплик в диалогах действительно чем-то напоминают их произведения. Но я бы не говорила о прямом влиянии обэриутов. Просто всё это существовало в некоем едином культурном поле. И это поле включало в себя многое: тут и Серебряный век, и Джойс, и Бодлер, и дзен-буддизм, и джаз, конечно, и многое другое... Но прямых учителей не было.

Л. И.: - А как он писал?

Галя: - Он как бы вдруг подключался к поэтическому потоку, начинал его слышать внезапно – нужно было сразу записывать. Как-то в первые дни нашего знакомства мы шли с ним по Невскому – торопились куда-то... Он вдруг неожиданно остановился, достал из кармана мятый листок бумаги (у него всегда были с собой мятые листки) и стал на нем записывать стихотворение. Впоследствии я привыкла к тому, как это происходило. Дни, когда ему не писалось, были для него тяжелыми.

Л. И.: - Были ли у него особенно дорогие ему поэты?

Галя: - Витезслав Незвал, Анненский, ранний Красовицкий, выборочно – Пастернак, Есенин. Он Есенина читал очень необычно, без слезливой сентиментальности, мощно, почти на крике. Не выносил, когда его пели под гитару. Жаль, что я не записала это его чтение.

Л. И.: - Любил ли он читать вслух?

Галя: - Да, он прекрасно читал. Бывает абсолютный музыкальный слух – у него же был абсолютный поэтический. Он часами мог читать разных поэтов наизусть, выстраивая сквозную поэтическую интонацию, когда одно стихотворение перетекает в другое, как бы зацепляет его, раскрывает по-новому. Он помог мне понять, что такое поэтическое звучание. Сегодня мне очень не хватает этого живого чтения, наполнявшего мою жизнь долгие годы.

Л. И.: - А как это всё в его жизни сочеталось с физикой и математикой?

Галя: - Альтшулер заканчивал Ленинградский технологический институт им. Ленсовета. Потом работал инженером, преподавателем математики, теоретической физики, электроники. Он рассматривал эти дисциплины, и шире – науку вообще, как территорию поэтического текста. На мой взгляд, это расширенное представление о едином пространстве всех знаний роднит его с фигурами Возрождения. Александр пытался создать школу, в которой каждый урок настраивал бы ученика на последующий. Увы, ему не удалось найти единомышленников, готовых выйти за рамки устоявшихся методик. Альтшулер мечтал, чтобы урок литературы, например, давал возможность настроиться на математическое мышление, урок математики, в свою очередь, раскрывал язык химии и так далее. Такое мироощущение было присуще ему самому, что во многом определяет структуру и интонацию его поэзии. В его подаче урок физики или математики действительно превращался еще и в своеобразный урок поэтического текста. Иногда я присутствовала на его частных уроках – это был восторг!

Л. И.: - В Израиле он тоже преподавал?

Галя: - В Израиле в последние годы он работал лаборантом в кабинете электроники и вел дополнительные занятия для учеников старших классов. Ребята там были сложные, и я всегда удивлялась, насколько они его любили, – иногда при встречах прямо на улице кидались обниматься. Все они пришли на похороны, на кладбище вызвались нести тело. Я спросила тогда одного из них, как же они понимали друг друга, ведь у Александра был далеко не самый совершенный иврит. Его ответ меня поразил: «Мы говорили с ним душа с душой. Ему будет приятно, что его провожают ученики».

Л. И.: - Леонид Аронзон и его жена Рита Пуришинская были важнейшими людьми для Альтшулера, да? А кто еще из их круга в 1960–70-е?

Галя: - Александр говорил мне, что в его жизни было всего два близких друга – поэт Леонид Аронзон, трагически погибший в 1970 году, и художник Евгений Михнов-Войтенко. Именно они и были его «кругом» в том смысле, в котором это слово означает взаимовлияние, творческий диалог. Он пережил их обоих, но всегда говорил, что для него они живы, что «смерти нет», и продолжал разговаривать с ними в своих стихах. Вот, например, стихотворение, написанное через пять лет после гибели Лёни:

Л. Аронзону

О, не гони, не мучай и не рви
О, ветер, сохрани молчанье
еще не раз соврут нам соловьи
луну продолжит сонное мычанье
цветы нам улыбнутся встречей,
за ними дождь прокаплет и роса
и новые прошепчут речи
о древнем лесе, луге и кустах,
но отодвинут нервом поселенья
иду к тебе не зная что к чему,
а ты другой, всегда невечный,
любимый мой, не зная почему.

Леня и Рита с конца 1950-х были центром притяжения поэтов, художников и всех, кому был важен воздух творческой жизни в тогдашнем Ленинграде. В их компании бывал и совсем юный Иосиф Бродский, которому, как вспоминал Альтшулер, в ту пору хотелось казаться старше своих лет. Тогда же Альтшулер познакомился с Константином Кузьминским – поэтом и знатоком литературы, всегда ярким и неожиданным, любившим эпатировать окружающих. Он уехал в США одним из первых и опубликовал там многотомную поэтическую антологию «У Голубой лагуны», в которую вошли также подборки стихов Альтшулера и Аронзона. В последние годы жизни Альтшулер и Кузьминский переписывались. В основном говорили о стихах. Эти письма сохранились и частично опубликованы на сайте Кузьминского.

Именно Аронзон познакомил Альтшулера в начале 60-х с Евгением Михновым-Войтенко, которого сегодня называют «русским Поллаком». Часто, подолгу сидя перед его работами, они искали и находили в них бесконечную вереницу смыслов, которые связывали абстрактные пространства с конкретными образами и ощущениями, переложимыми на язык поэзии. Женя Сорокина, которая жила с Михновым в то время, записывала их разговоры на магнитофон, а затем, спустя годы, включила эти беседы в изданную ею книгу «Михнов и о Михнове».

Л. И.: - Альтшулер долго был известен только как друг и литературный герой Аронзона. Почему так получилось?

Галя: - Александр чурался литературной среды. Ведь не секрет, что эта среда – во многом парад тщеславия, амбиций, деления на своих и чужих. Ему все это было чуждо, претило. Он сознательно не стремился выпячивать себя, был непримиримым в вопросах литературного вкуса и впоследствии сам отчасти перекрывал этим возможность публикации своих текстов.

Л. И.: - Галя, ведь вы с Альтшулером познакомились в начале 1980-х. Застала ли ты тот поэтический круг близких ему людей?

Галя: - Мы поженились в декабре 1983-го. Первое время жили в небольшой комнате на улице Некрасова, на первом этаже. Окно наше выходило в сумрачный двор-колодец, и, чтобы не раздражать вечно недовольных соседей, гости наши частенько попадали к нам через окно. Приходили Володя Эрль, Слава Белоусов, Саша Степанов, другие знакомые. Часами читали стихи. Часто расходились под утро, когда я уже засыпала на диване под это бесконечное чтение, перемежающееся разговорами.

Л. И.: - Богема, словом. Но у тебя как художника был и свой круг общения.

Галя: - Да, в те годы я постоянно участвовала в выставках ТЭИИ (Товарищества экспериментального изобразительного искусства), которые тогда назывались «неофициальными», а впоследствии – нонконформистскими. У меня было много друзей-художников. При этом мы были все же работающей «богемой». Я тогда закончила «Муху» и по обязательному распределению работала дизайнером. Сейчас, наверное, трудно понять, что такое «распределение».

Л. И.: - Он был гораздо старше тебя, другого поколения. Ты это чувствовала?

Галя: - Он был для меня всем на свете: и мужем, и другом, и подружкой, и взрослым, и ребенком, и отцом, и матерью... И никогда – пожилым, старым...

Л. И.: - А музой тебе случалось быть?

Галя: - Его поэзия не нуждалась в «музе». Она не была связана с такими категориями. Но тематически некоторые стихи все же имеют ко мне непосредственное отношение.

Однажды студеной питерской зимой мы договорились встретиться у станции метро «Чернышевская», но по дороге на свидание у меня сломался каблук, и мне пришлось зайти в сапожную мастерскую, а там была очередь... Мобильных телефонов тогда не было, увы. Так что Александр мужественно мерз долгое время в полном неведении, куда же я подевалась. Но зато, когда я наконец примчалась, у него в руках был листочек с написанным стихотворением. Мы впоследствии иногда вспоминали этот эпизод как иллюстрацию к тому, «из какого сора» рождается произведение. Вот это стихотворение:

Грусть и отчаяние сплелись в цветы, а тебя всё нет;
лето в море ушло, а тебя всё нет;
жизнь прошла, а тебя всё нет...
Кто мне ответит, где же ты?
Летает по миру кузнечик, а тебя всё нет,
и море уходит за горизонт, а тебя всё нет,
гуси кричат с утра, а тебя всё нет,
небо в облака оделось, а тебя всё нет,
жизнь уже не возвратится, а тебя всё нет,
поезд приходит, встречают его на перроне, а тебя всё нет,
кто-то кого-то любит, а тебя всё нет,
мы канули в неизвестность, а тебя всё нет,
и ты не придёшь, хотя яблони осыплют цвет,
и ты не придёшь, хотя в шумном разговоре липы
забыли себя,
и, уплывая в другое теченье,
и не в теченье, а запах внутренний хлеба,
в окна, в огни без остатка, схватится белое с чёрным
и завязнет цветком, испепеляя пространство;
и живое скрутится в норы, и засыпанное снегом
не тронется каплей жизни, и лишь горизонт
расскажет о своём, приближая отдаление
морской прогулкой по природным отражениям.

А вот стихотворение израильского периода, написанное годы спустя. Хорошо помню наш поход в эту типичную иерусалимскую кафешку в районе рынка. Стихотворение это поразило меня тем, как знакомая мне заурядная жизненная ситуация на протяжении нескольких строчек внезапно выросла до вселенских масштабов и закрутилась в непостижимом космогоническом вихре:

Однажды в грязной забегаловке
мы вкушали дары неба – две питы
с мясом и без
и открывали «Туборг»
пенящийся в пластиковом стакане
и сон мутной рукой смывал дорогу и лица
и из этих пенящихся пузырей ничего не родилось
и лишь неосознанное без желаний
продолжение в плотный туман, но солнце
вытряхивало нас как пыльное одеяло
и дальше, несмотря ни на что продолжение
без желания создать, а только
подчиняться туману в себе и в подобных
хотя и неизвестно явленных всех
по своим местам.

Л. И.: - А как ему жилось и писалось в Израиле?

Галя: - Израиль обладает очень мощным «информационным полем» – религиозным, историческим, политическим, культурным. Александр, будучи человеком «без кожи», остро переживал эту почти материальную плотность пространства. Он искал новые поэтические формы, которые соответствовали бы этому ощущению. Альтшулер 1990–2010-х годов строем своей поэзии очень отличается от себя же питерского. Так, например, в Израиле им был создан цикл «Без учета обстоятельств», опубликованный затем в журнале «Двоеточие:». Он говорил, что каждый из вошедших в него текстов «сжат» до нескольких слов, но может быть развернут в полномасштабный роман.

Иногда в разговоре он озвучивал эти ненаписанные романы, называя их комментариями. Мне кажется, что с годами этот поэтический слой его текстов все более истончался, до полной прозрачности на грани исчезновения.

Вообще, должна сказать, что этот период, начавшийся после нашего переезда в Израиль в 1993 году, оказался для Альтшулера очень плодотворным, как и для меня тоже.

В заключение хочу сказать, что творчество Альтшулера наверняка будет изучаться и осмысляться в контексте новейшей русской литературы. Оно еще ждет своих исследователей. Как, впрочем, и переводчиков, которые откроют его ценителям поэзии в других странах.

Лариса Итина,
Англо-Русский Культурный Клуб
www.anglorussian.co.uk

78 +